Если бы я встретил Иеремию на иерусалимских улочках шестого века до Рождества Христова, какое бы он произвёл на меня впечатление? Да, носящую его имя книгу читать порой сложно: слишком много в ней пророчеств о бедствиях. Но имей я возможность посмотреть ему в глаза, разве не увидел бы я перед собой открытого, чувствительного, мудрого человека, осмеливающегося прямо выражать свою точку зрения, но одновременно человека смиренного, даже нежного, способного к глубокому душевному трепету, когда он говорит о любви Божией? Однажды я бы увидел, как он бредёт по городу с ярмом на плечах (гл. 27), и был бы шокирован.

Тогда встаёт вопрос: что же двигало этим выдающимся человеком? Как он удерживался на ногах, не склоняясь и в то же время оставаясь гибким, несмотря на лежащее на его плечах ярмо?

Ответ на этот вопрос мог бы состоять из трёх пунктов:

1. Иеремия был убеждён, что корень его призвания лежит не в нём самом, в его желаниях или нуждах, но что оно пришло от Другого: Бог выделил его ещё до того, как образовал во чреве матери (1:5). Это было его неизменной точкой отсчёта: Бог дал смысл его жизни ещё до того, как он осознал его. Задачей Иеремии стало, не оборачиваясь назад, ответить на это действие Божие.

Естественно, когда он смотрел на себя, он должен был видеть, что не соответствует поставленной перед ним задаче. “Я ещё молод” (1:6), я не умею говорить публично; у меня даже нет на это права. И всё же он знал, что Бог не примет этот довод в расчёт. Слишком большое внимание к себе - не лучшая черта для того, кто был призван. О том, кем он (или она) должен быть, заботится Некто иной.

Иногда Иеремия хотел избежать этого зова: “И подумал я: не буду я напоминать о Нём и не буду более говорить во имя Его; но было в сердце моём, как бы горящий огонь, заключённый в костях моих, и я истомился, удерживая его, и - не мог” (20:9). Сегодня мы, возможно, посчитаем опасным для человека подчинить себя чужой воле полностью, даже если это воля Господа. Однако для Иеремии в этом заключался секрет его стойкости. Если несмотря на всё встречаемое им сопротивление, он оставался неколебим, то это потому, что в глубинах его существа первое место всегда оставлялось Богу.

2. В Иеремии не было ничего от фанатика. Он открыто говорил Богу о том, что не мог принять. Он высказывал Ему всё своё отчаяние, не прятал его и от других людей. Столь же откровенно он признавал, что его усталость и горести недостаточно весомы перед Богом. Он позволял бросать себе вызов: “Если ты с пешими бежал, и они утомили тебя, как же тебе состязаться с конями?” (12:5).

Иногда Бог сотрясал всё его существо. Бог резко говорил ему, что не хочет более слышать сходящих с его уст недостойных слов и что Иеремии следует лишь вернуться к Нему (15:19). И после того, как всё это было сказано и сделано, пророку казалось совершенно естественным, что последнее слово принадлежит Тому Единственному, Кто был в его жизни первым. Он знал этого Единственного достаточно хорошо, чтобы понять, что Он не жесток и авторитарен, но Он есть Тот, Кто и посреди жесточайших испытаний никогда не перестаёт “любить вечною любовью и простирать благоволение” (31:3), у Кого в любви “внутренность возмущается” за любимого (31:20).

Иеремия чувствовал, что Бог словно бы “соблазнил”, увлёк его (20:7). Он не знал, что с ним происходит, потому что Бог прикоснулся к его чувствительной, ранимой части, а он позволил к себе прикоснуться. Все его отношения с Богом проходили под этим знаком. “Ранимость, дверь, через которую Бог чаще всего входит в нашу жизнь,” - так приор Большой Шартрёзы писал о брате Роже.

3. Иеремия остался самоотверженным до конца. Он никогда не стремился получить от своего призвания никаких бонусов; никогда не заявлял, что сделал достаточно и теперь у него есть право подумать и о себе. Когда после падения Иерусалима ему было дано разрешение выйти из города, он мог бы спастись или выторговать для себя лучшее положение. Нет, его место было с остающимися в Иерусалиме, из солидарности с их скорбью. Вновь забрать себе однажды отданную жизнь было для него невозможно. Ему было достаточно знать, что сама жизнь останется ему теперь “вместо добычи во всех местах, куда ни пойдёшь” (45:5).

Опыт учит нас тому, что отсутствие зацикленности на себе делает человека стойким – стойким и свободным одновременно.