И вот, один законник встал и, искушая Его, сказал: “Учитель! Что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную?” Он же сказал ему: “В законе что написано? Как читаешь?” Он сказал в ответ: “Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всею крепостию твоею, и всем разумением твоим, и ближнего твоего, как самого себя.” Иисус сказал ему: “Правильно ты отвечал; так поступай, и будешь жить.” Но он, желая оправдать себя, сказал Иисусу: “А кто мой ближний?” На это сказал Иисус: “Некоторый человек шёл из Иерусалима в Иерихон и попался разбойникам, которые сняли с него одежду, изранили его и ушли, оставивши его едва живым. По случаю один священник шёл тою дорогою и, увидев его, прошёл мимо. Также и левит, быв на том месте, подошёл, посмотрел и прошёл мимо. Самарянин же некто, проезжая, нашёл на него и, увидел его, сжалился. И подошед перевязал ему раны, возливая масло и вино; и посадив его на своего осла, привёз его в гостиницу и позаботился о нём. А на другой день, отъезжая, вынул два динария, дал содержателю гостиницы и сказал ему: ‘Позаботься о нём; и если издержишь что более, я, когда возвращусь, отдам тебе.’ Кто из этих троих, думаешь ты, был ближний попавшемуся разбойникам?” Он сказал: “Оказавший ему милость.” тогда Иисус сказал ему: “Иди, и ты поступай так же.” (Лука 10:25-37)

Законник задаёт Иисусу прямой вопрос: “Что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную?” Мы могли бы перевести его так: что мне делать, чтобы стать по-настоящему живым, чтобы жизнь моя была не жизнью к смерти, но жизнью к жизни, жизнью вечной? Ответ Иисуса обращает спрашивающего к его собственным знаниям, знаниям знатока Писания: “В законе что написано? Как читаешь?” В ответ законник приводит два отрывка из Библии. Первый, о любви к Богу, из Книги Второзакония (6:5); второй, о любви к ближнему, из Книги Левит (19:18). Отрывки эти хорошо известны, однако рядом их ставили нечасто. Законник произносит их так, словно один вытекает из другого. Слово “возлюби” повторяется не дважды, как мы могли бы ожидать, а всего лишь однажды. Таким образом, любовь к ближнему не есть некий второй феномен, прибавляемый к первому. Бог и ближний принадлежат одному движению, одной и той же любви. И Иисус хвалит задающего Ему вопросы человека: действительно, чтобы обрести истинную жизнь, необходимо именно это.

Однако законник здесь не останавливается. Он спрашивает: “А кто мой ближний?” Иисус жил уже в многокультурном мире. В Римской империи смешивались народы, культуры и религии. Однако, по всей вероятности, ответ на подобный вопрос был очевиден по крайней мере для многих в это время: мой ближний - это прежде всего тот, кто принадлежит к моему народу. Я должен уважать чужестранцев, даже предлагать им гостеприимство, но всё же они остаются чужаками, они мне не ближние.

Иисус отвечает притчей. Неизвестного странника, одинокого и беззащитного, избили и оставили умирать. Двое прошли мимо и оставили его на произвол судьбы. Почему не остановились священник и левит? Чего они боялись? Думали ли они, что мужчина уже мертв и, следовательно, нечист? Дорога из Иерусалима в Иерихон насчитывала 25 километров, проходила через практически незаселённые места и была известна своими разбойниками. Кто бы не поддался страху? Самаритянин, напротив, похоже, совсем не тревожится. Его переполняет сострадание от того, что он видит. Текст говорит о дилемме, знакомой нам всем - о ситуациях, когда мы зажаты между добрыми намерениями и своими страхами.

Всё, что нам известно об этом человеке, это то, что он самарянин, то есть житель Самарии, страны, находившейся по соседству, враждебной народу Иудейскому. Когда евангелист Иоанн описывает встречу Иисуса и самарянки у колодца, он говорит просто: “Иудеи с самарянами не сообщаются.” Человек этот не просто не иудей, он - что гораздо хуже - принадлежит к народу, непригодному для общения.

Добросердечие в нашей притче приходит не от левита или священника — именно они должны бы были распознать в раненом своего ближнего, — а от незнакомца, на симпатию которого невозможно было рассчитывать. Истинная доброта всегда неожиданна. Она не принадлежит нам. Она принадлежит Богу; принадлежит всем и всем предназначена. Посмотрите, сколько подробностей описывается в нашей истории, сколько самарянин делает для раненного странника. Он перевязывает его раны, усаживает на своего осла, везёт в гостиницу и всю ночь заботится о нём. На следующий день он оставляет хозяину гостиницы денег, два динария — в те времена это двухдневная зарплата работника — и говорит, что вернётся. Он умеет давать, не считая, и никто не видит его, кроме хозяина гостиницы, чтобы воздать ему хвалу. Притча показывает нам все его деяния, чтобы мы могли узнать себя в них: исцелять, перевозить, ухаживать, давать, возвращаться...

Затем Иисус говорит: “Кто из этих троих, думаешь ты, был ближний попавшемуся разбойникам?” Законник отвечает: “Оказавший ему милость.” Иисус говорит: “Иди, и ты поступай так же.” Разговор меняется. Законник говорит теперь не о “самарянине”, но об “оказавшем милость.” Он больше не видит перед собой самарянина и иудея; он видит просто доброго человека и ещё одного человека в нужде.

В сравнении с началом истории вопрос меняется. В конце Иисус спрашивет законника не “кто мой ближний?” а “кто был ближним попавшемуся разбойникам?” Точка отсчёта меняется. Невозможно больше спрашивать, кто мой ближний, а кто нет. Я больше не делю тех, кого встречаю на своём пути, на две группы. Вместо этого я спрашиваю себя: поступаю ли я как ближний? Ближний ли я? Стремясь установить, кого можно любить, а кого нет, о любви ли мы говорим? Любя по примеру Христа, не должны ли мы позволить своей любви заполнить всё пространство, обрести всю полноту, которой она требует?

 Что в разговоре и притче особенно поражает меня? Почему?

 Стать ближним: что это значит?

 Если я перенесу эту историю в современные обстоятельства, как бы она могла выглядеть?